Увидеть Минск - и полюбить?

Минск. Первые впечатления, подобно первым опасениям, как выясняется, не всегда самые худшие.

Всякий раз по приезду в чей-то город – будь то Нью-Йорк, Париж или Новая Горловка – тебе, вновь приехавшему, перед тамошними аборигенами принято этим самым городом как минимум восхищаться. «Ах, Бродвей! Ах, Эйфелева башня! Ах… что там в Новой Горловке? Ах, ах, ах».

Хотя и Бродвей не лежал рядом с Крещатиком, и Эйфелева башня мне по-прежнему представляется угловатой вдовой в черном, расставившей свои кривые ноги во все стороны, про Новую Горловку я вообще молчу. Никогда не понимал, почему я должен кому-то угождать, и почему о чьем-то родном и самом прекрасном городе на Земле я не могу прямо сказать и во всех красках описать, отчего он мне вовсе не нравится, а отчего нравится аж до оскомы.

Прежде чем я приехал впервые в Минск, мне его скромно, скупо по-белорусски живописали блеклыми красками красноречия те, кто там был неоднократно. Ведь «У всякого белоруса есть родственник в Минске», как гласит народная белорусская мудрость. «Город чистый. Город спокойный. А минчане отзывчивы и гостеприимны», – и дальше – молчок. Как бы чего лишнего не брякнуть. А вдруг уже не только Бацьку ругать нельзя, но и столицу нашей Родины, а?

Теперь, побывав там неоднократно, признаюсь: все – правда. Действительно, город чистый и ухоженный. Темп жизни – негородской, по-белорусски умеренно размеренный. Люди в основном приветливы и всегда подскажут, как куда пройти. Особенно мне нравится ездить в тамошнем транспорте. Никто не толкается, ног не отдавливает, зло в затылок не дышит. Минчанин, как правило, неторопливо вплывает в полностью открывшуюся дверь, идеально занимает свое место во внутриавтобусном пазле – становится ровненько в один из двух рядочков вдоль поручней, – и невозмутимо, словно какой буддийский монах, следует до своей остановки, про себя перебирая какие-то свои, минские мантры.

По автобусу курсируют вежливые тетки-кондукторши, которые совсем незло уговаривают минчан и гостей столицы оплатить проезд. Случается так, что только что впорхнувший пассажир талон не компостирует и билет у кондуктора не покупает, а с невозмутим видом соляного столба молча следует, куда надо. Кондуктор у такого проездной документ обычно не требует. Считается, раз пассажир не шевелится, значит, талон у него есть. Кондуктор понимает, доверяет и шагает дальше к тем, кто отваживается билет купить. Снова показать ничего не требует, а тем, кто талоны и проездные показывает, кивает с таким благодарным видом, что, кажется, вот-вот кинется целовать в обе щеки за такую гражданскую их сознательность.

Внутри никто громко не разговаривает, не мусорит, пива не пьет. Мужчины и женщины средних лет устало вглядываются в ранние сумерки. Подростки что-то щебечут по мобильникам. Девчонки тихонько хихикают. И все торжественно печально следуют по своим делам сквозь полумрак кризисно приглушенных Независимости, Победителей, Ленина, Притыцкого, Володарского, Буденного... (Названья-то каковы! Словно песня из детства!) И так же печально исчезают в бесшумных дверях, унося с собой тайну своего появления.

Хотя мне нравятся минские тихоходы и их пассажиры, величественно курсирующие по широким минским улочкам (хотя они и широкие, но все же улочки), я никак не могу привыкнуть к архитектуре этих самых широких улочек. Одним словом, я хотел бы посмотреть в лицо тому, кто откуда-то – то по телевизору, то в журналах и газетах, то еще где – постоянно навязывал мне свою патриотичную идею фикс о такой замечательной архитектуре Минска.

Насколько я понимаю, во время войны Минск был полностью разрушен и отстраивался практически заново. Поэтому памятников старины я, во всяком случае, там не разглядел. (Хотя минчане молодцы, что не стали из какой-нибудь груды камней шестнадцатого-семнадцатого века при помощи немецкого цемента и польской штукатурки заново возводить какую-нибудь «ысторическую каштовнасц», зафиксировав в ней из своего только фундамент).

Я не очень хорошо представляю, как город выглядел до войны, но мне кажется, что, восстанавливаясь из руин, этот главный белорусский город на протяжении всех этих лет, вплоть до наших дней, все еще продолжает утрачивать свою белорусскую identity (пардон за иностранщину, но русского эквивалента подобрать не сумел). Тогда, в сороковые-пятидесятые, на город грубейшим образом был напялен в то время единственно «правильный» архитектурный стиль – сталинский ампир. Традиция была продолжена позже, живет и поныне.

Большинство административных зданий Минска того времени – глыбообразные, серые, задавливающие маленького белорусского Акакия Акакиевича, спешащего по каким-то там делишкам, своей безликой глыбостью. Дворец Республики, Главпочтамт, Дворцы Съезда (или как они там сейчас называются), а также гостиницы «Планета», «Беларусь», какое-то ужасное серое здание с громаднейшей надписью, бьющей тебя, робко смотрящего на него, по глазам, «Минск – город-герой». Еще десяток архитектурных шедевров того времени вдоль всего проспекта Победителей по-своему грандиозны и, на мое безвкусие, совершенно лишены человечности. То есть они антигуманны. И просто некрасивы.

Как-то мне посчастливилось присутствовать на фуршете во Дворце Республики в одном из залов. Сначала нас, человек двести, выдержали в предбаннике, огромном вестибюле, потом, как стадо баранов, по команде подпустили к кормушке, к стоявшим в десять рядов столам с водкой и тарелками с колбасой.

Фуршет был не русский – стульев не было. А я жутко устал, и, не дожидаясь команды «Сидеть!», присел на батарею. Через минуту ихний тамада, важный дядька с галстуком на пузе-барабане, строго мне сделал замечание. Я почувствовал себя жутко виноватым, в чем – не знаю. Я думал, что это фуршет для меня, а оказалось – я для фуршета. Думал, что и дядька с барабаном для меня. Оказалось – я для дядьки. И для галочки.

Находясь там, я не мог понять, для чего в помещении, где не поют, а пьют, потолки высотой в двадцать метров. Стены были серые и безликие, все вокруг было серое и безликое, хотя и жутко помпезное, и лишь на улице в предновогоднем грустном ожидании помигивали желтыми лампочками гирлянды и тихо струился снег. Было торжественно и грустно. И как-то противно оттого, что чувствовал себя не человеком, а галочкой для фуршета за восемьдесят баксов и для этих серых стен в стиле казематов Че Гевары.

Помню, как месяц тому назад я пошел удалять себе зуб в незнакомую мне клинику и, немало переживая по этому поводу, был так скоро убаюкан почти домашней атмосферой приглушенных бра, золотых рыбок и смешных эстампов из жизни дантистов на разрисованных стенах, вежливым приемом и тихой музыкой, что, посетив терапевта, выкорчевав зуб у хирурга, и, несмотря на раздутую щеку и полный рот слюны, болтая с хихикающей кассиршей, я не хотел оттуда уходить.

Мне так было там так хорошо и покойно, что я пообещал вернуться туда как можно скорее. А вот в оплаченные по пятьдесят долларов за ночь минские гостиницы и на бесплатные обеды-банкеты, в эти обезличенные стены, к безлико-бездушному персоналу мне возвращаться не хотелось.

В клинику хотелось. А в гостиницу с банкетом не хотелось. Ну, не клиника ли?

Автор: Игopь Tкaчeв
Просмотров страницы: 295