За что критика взъелась на «Руслана и Людмилу» Пушкина

Как я уже писал, поэма А.С. Пушкина «Руслан и Людмила» плохо укладывалась в прокрустово ложе романтического жанра. Слишком уж много в ней было иронии и земной чувственности.

А. Слонимский:
«...пушкинский романтизм был особого свойства. Это был не абстрактный романтизм Жуковского, уводивший в надзвездные сферы, а романтизм молодости, здоровья и силы, романтизм, в котором были уже реалистические задатки. Даже уносясь на «крыльях вымысла», Пушкин не забывал о земле... ...Фантастическое проводится через живое восприятие – через зрительные, звуковые и моторные ощущения – и тем самым становится почти что реальностью…».

Уже в «Посвящении» к «Р и Л» поэт характеризует свою поэму как «труд игривый» и «песни грешные». Сегодня, конечно, мало кого шокируешь описаниями брачной ночи Руслана или бессильной похоти колдуна Черномора.

«Что будет с бедною княжной!
О страшный вид: волшебник хилый
Ласкает дерзостной рукой
Младые прелести Людмилы!»

Но тогда это звучало довольно откровенно.

С направлением сюжета Пушкин тоже особо не церемонится, делая многочисленные авторские отступления вроде

«Я каждый день, восстав от сна,
Благодарю сердечно бога
За то, что в наши времена
Волшебников не так уж много.
К тому же – честь и слава им! –
Женитьбы наши безопасны...
Их замыслы не так ужасны
Мужьям, девицам молодым...»

или обрывает повествование на самом интересном месте –

«Руслан вспылал, вздрогнул от гнева;
Он узнает сей буйный глас...

Друзья мои! а наша дева?
Оставим витязей на час...».

В поэме достаточно романтических описаний (как знаменитое описание ратного поля «О поле, поле, кто тебя Усеял мертвыми костями?»), что совсем не мешает поэту постоянно иронизировать и подтрунивать над самими романтическими шаблонами.

«Но что-то добрый витязь наш?
Вы помните ль нежданну встречу?
Бери свой быстрый карандаш,
Рисуй, Орловский, ночь и сечу!»
(Орловский – художник-баталист – С.К.)

Весёлая ирония снижает романтичность образов. Например, историю похищения Людмилы с брачного ложа Пушкин сравнивает с... похищением коршуном курицы у сладострастного петуха.
Смешон и мудрец Финн, который подвергается сексуальным домогательствам со стороны бывшей возлюбленной, превратившейся в старую колдунью.

«Но вот ужасно: колдовство
Вполне свершилось по несчастью.
Мое седое божество
Ко мне пылало новой страстью.
Скривив улыбкой страшный рот,
Могильным голосом урод
Бормочет мне любви признанье.
Вообрази мое страданье!»

Наиболее живым и ярким получился образ Людмилы. У Пушкина она не «воздушное» ангельское существо, а вполне земная и довольно бойкая девушка, способная и в волосы Черномору вцепиться («Седого карлу за колпак Рукою быстрой ухватила, Дрожащий занесла кулак И в страхе завизжала так, Что всех арапов оглушила»), и покапризничать, и пококетничать. Поэт постоянно добродушно посмеивается как над самой Людмилой, так и над женской природой вообще.

«...если женщина в печали
Сквозь слез, украдкой, как-нибудь,
Назло привычке и рассудку,
Забудет в зеркало взглянуть, –
То грустно ей уж не на шутку».

«...«Вдали от милого, в неволе,
Зачем мне жить на свете боле?
О ты, чья гибельная страсть
Меня терзает и лелеет,
Мне не страшна злодея власть:
Людмила умереть умеет!
Не нужно мне твоих шатров,
Ни скучных песен, ни пиров –
Не стану есть, не буду слушать,
Умру среди твоих садов!»
Подумала – и стала кушать».

Так же вольно, как со стилем поэт обращается и с языком поэмы. Конечно, в то время Пушкин ещё довольно эклектично смешивал «высокий» литературный слог («воздушные персты», «буйный глас», «восстав от сна») с народным просторечием. Карамзин, например, так писал о «Р и Л»: «...в ней есть живость, легкость, остроумие, вкус; только нет искусного расположения частей, нет или мало интереса; все сметано на живую нитку». Неплохо отозвались о поэме и Белинский («...в этой поэме всё было ново: и стих, и поэзия, и шутка, и сказочный характер вместе с серьезными картинами») и Кюхельбекер («печатью народности ознаменованы... два или три места в «Р и Л» Пушкина»).
Но большинство критиков восприняли поэму не так милосердно, и посчитали настоящим покушением на «святое».

Вот один из типичных образчиков критики:
«...Возможно ли просвещенному или хоть немного сведущему человеку терпеть, когда ему предлагают новую поэму, писанную в подражание Еруслану Лазаревичу? Извольте же заглянуть в 15 и 16 № Сына отечества. Там неизвестный пиит на образчик выставляет нам отрывок из поэмы своей Людмила и Руслан (не Еруслан ли?).
...Живо помню, как всё это, бывало, я слушал от няньки моей; теперь на старости сподобился вновь то же самое услышать от поэтов нынешнего времени!.. Для большей точности, или чтобы лучше выразить всю прелесть старинного нашего песнословия, поэт и в выражениях уподобился Ерусланову рассказчику, например:

Но увольте меня от подробного описания, и позвольте спросить: если бы в Московское благородное собрание как-нибудь втерся (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал бы зычным голосом: здорово, ребята! Неужели бы стали таким проказником любоваться?
...Долг искренности требует также упомянуть и о мнении одного из увенчанных, первоклассных отечественных писателей, который, прочитав Руслана и Людмилу, сказал: я тут не вижу ни мыслей, ни чувства; вижу только чувственность. Другой (а может быть, и тот же) увенчанный, первоклассный отечественный писатель приветствовал сей первый опыт молодого поэта следующим стихом: «Мать дочери велит на эту сказку плюнуть».

Напор неблагожелательной критики не повредил поэме – читатель воспринял её на ура, а о Пушкине заговорили, как о многообещающем молодом поэте... Поэтому, когда в 1828 году выходило второе издание «Р и Л», поэт включил в книжку и старые критические отзывы, смотревшиеся на фоне обретенной пушкинской славы уже смешно.

Правда, кое-что он учёл – убрал некоторые грубые выражения, сократил несколько авторских отступлений и смягчил эротические сцены. Поэтому, когда в 1830 году его поэму вновь упрекали в безнравственности, он только разводил руками и говорил, что, напротив, теперь его беспокоит, что в поэме нет подлинного чувства («Никто и не заметил даже, что она холодна»).

Впрочем, во 2-м издании «Р и Л» были не только сокращения, но и дополнения, к которым относится «Эпилог», написанный в 1820 г. во время ссылки поэта на Кавказ («Так мира житель равнодушный...») и – главное! – знаменитый пролог про Лукоморье, который характеризовал новый этап в сказочном творчестве Пушкина.

Но об этом уже в другой раз...

Гравюра М. Иванова из первого издания поэмы «Руслан и Людмила»

«Свершились милые надежды, Любви готовятся дары; Падут ревнивые одежды На цареградские ковры...» О.-Ф. Игнациус, издание XIX века

Сцена с зеркалами из экранизации 1938 г.
кадры из к/ф «Руслан и Людмила», 1938 г

Кадры из к/ф «Руслан и Людмила», 1972 г.

«Всё тихо, никого здесь нет; Никто на девушку не взглянет... А девушке в семнадцать лет Какая шапка не пристанет!» А.И. Лебедев , издание 1862 г.

«Я еду, еду, не свищу, А как наеду, не спущу...»
Н.Кочергин, издание 1956 г.

«У Лукоморья дуб зелёный...». К.В.Изенберг , издание 1890 г.

Автор: Cepгeй Kypий
Просмотров страницы: 305